| << Назад • Дальше >> |
Эволюция мещанства в Европе XIX века глазами Герцена
Мещанин, мещанский – слова более понятные в русском
контексте, чем буржуа и буржуазный. На почве русского языка, и по смыслу, и
по применению к историческому явлению, слово мещанский
совершенно точно подходит для обозначения буржуазного способа производства. В языке, как правило, кристаллизуется сложившаяся форма отношений, понятий, действий. Много позже слово может стать нарицательным. Так и с мещанином. Капитализм разобщает людей, все общество на отдельные «молекулы». В таком обществе каждый занят собой, отсюда всеобщее, тотальное одиночество и отчуждение. Мещанский – такова сущность современного капитализма и определение этого способа производства по-русски. Данный способ производства в своем концентрированном мещанском мироощущении ушел намного дальше рабовладельческого, феодального и раннего капиталистического способа производства. Мещанин, горожанин, гражданин государства,
налогоплательщик, владелец мелкой или даже мельчайшей собственности,
мечтающей разбогатеть и стать богатым, средним или крупным буржуа – таков
рабочий материал заключительного этапа эпохи Собственности, финала мещанского
способа производства. Единоличник, эгоистичный в своих устремлениях
обыватель, как правило, в массе своей, равнодушный к происходящему вокруг.
Его интересует собственный маленький мир, собственность, хотя бы ничтожная!
Ключевое слово его жизни – МОЁ. Мещанин, обыватель, бюргер – вот питательный бульон, в
котором растет и развивается буржуазный способ производства, произрастает
капитализм мелких и средних хозяйчиков. Когда этого «гражданина» трогают за
его образ жизни и мыслей, он может даже взбеситься, стать агрессивным,
готовым убивать за свои ценности. В России капитализм стал приживаться позднее чем в
Европе. Поэтому слова буржуа, буржуазный, капиталист были попросту заимствованы.
И за неимением понятного и приятного на слух публики аналога слова были
использованы напрямую. Великий революционер А.И.Герцен, находясь в эмиграции,
как раз отразил в своих работах эволюцию третьего сословия в мещанство эпохи
капитализма. Опыт становления капитализма в Европе был описан через
невероятные изменения в общественных отношениях, через удручающую деградацию
общественного сознания. Герцен стал свидетелем
множества революций, происходивших в Европе в течение начала и
середины XIX века. Он передал нам
свое свидетельство, чтобы мы не обольщались по поводу наступившей в новой
России буржуазной эпохи, и не забыли, что эта высшая стадия развития
мещанского способа производства – капитализма – ничуть не лучше
рабовладельческого или феодального строя. Герцен проницательно и вдумчиво, взглядом совестливого
ученого-исследователя смотрел на жизнь Западной Европы «перед революцией и
после нее». Он видел кровавую расправу реакции с восставшим народом,
торжество сытого, ограниченного буржуа, или мещанина времен капитализма,
лицемерие буржуазной демократии, прикрываемое громкой либеральной фразой, и
рост массового движения революционного пролетариата. Книга А.Герцена «Былое и
думы» показывает становление новых общественных классов на руинах разрушающегося
феодального строя, где в огне революционных событий Запада вчерашние
крестьяне, городская беднота и большинство мещан становятся гигантским
классом наемных рабочих под игом капитала и в России, и во Франции, и в
Италии, и в Англии. И нельзя сказать, что революции осчастливили великое
множество народа. По мере того как мещанский способ производства в его
высшей фазе – капиталистической – двигался к вершине своего развития,
А.И.Герцен, отражая реальные социальные и экономические
процессы, развивал политическую мысль от утопического социализма
начала XIX века к научному социализму на исходе века. Итак, перед Вами краткие выдержки из работы А.И.Герцена
«Былое и думы», ставящие диагноз мещанству: вчера еще только передовому
социальному слою, а теперь – косной социальной материи. О юности«Юность, где только она не иссякла от нравственного
растления мещанством, везде непрактична, тем больше она должна быть такою в
стране молодой, имеющей много стремлений и мало достигнутого. Сверх того,
быть непрактическим далеко не значит быть во лжи; все обращенное к будущему
имеет непременно долю идеализма. Без непрактических натур все практики
остановились бы на скучно повторяющемся одном и том же. Иная восторженность лучше всяких нравоучений хранит от истинных падений…»[1] «Я считаю большим несчастием положение народа, которого
молодое поколение не имеет юности; мы уже заметили, что одной молодости на
это недостаточно. Самый уродливый период немецкого студентства во сто раз
лучше мещанского совершеннолетия молодежи во Франции и Англии; для меня
американские пожилые люди лет в пятнадцать от роду – просто противны. Во Франции некогда была блестящая аристократическая юность, потом революционная. Все эти С.-Жюсты и Гоши, Марсо и Демулены, героические дети, выращенные на мрачной поэзии Жан-Жака, были настоящие юноши. Революция была сделана молодыми людьми; ни Дантон, ни Робеспьер, ни сам Людовик XVI не пережили своих тридцати пяти лет. С Наполеоном из юношей делаются ординарцы; с реставрацией, «с воскресением старости» – юность вовсе несовместима, – все становится совершеннолетним, деловым, то есть мещанским… Последние юноши Франции были сен-симонисты и фаланга…»[2] Брак и разврат«…Вспоминая времена нашей юности, всего нашего круга, я не помню ни одной истории, которая осталась бы на совести, которую было бы стыдно вспомнить… Но не было пошлых интриг, губящих женщину и унижающих мужчину, не было содержанок (даже не было и этого подлого слова). Покойный, безопасный, прозаический, мещанский разврат, разврат по контракту, миновал наш круг».[3] «Эти деловые браки – чуть ли не лучшие. Муж постоянно в своих занятиях, ученых, торговых, в своей канцелярии, конторе, лавке. Жена постоянно в белье и припасах, Муж возвращается усталый, все готово у него, и все идет шагом и маленькой рысцой к тем же воротам кладбища, к которым доехали родители. Это явление чисто городское; в Англии оно является чаще, чем где-либо; это та среда мещанского счастья, о котором проповедовали моралисты французской сцены, о котором мечтают немцы; в ней легче уживаются разные степени развития через год после окончания курса в университете; тут есть разделение труда и чинопочитание. Муж, особенно при капитале, делается тем, чем его назвал смысл народный – хозяин, «mon bourgeois» своей жены. Этим путем, и благодаря законам о наследстве, он не зарастет травой: всякая женщина постоянно остается женщиной на содержании, если не у постороннего, то у своего мужа. Она это знает».[4] После революции«Я не думаю, чтоб люди всегда были здесь таковы; западный
человек не в нормальном состоянии – он линяет. Неудачные революции взошли
внутрь, ни одна не переменила его, каждая оставила след и сбила понятия, а
исторический вал естественным чередом выплеснул на главную сцену тинистый
слой мещан, покрывший собою ископаемый класс аристократий и затопивший
народные всходы».[5] Мещане. Франция«Действительно, Западу, и в особенности Франции, теперь
не до литературной болтовни, не до хорошего тона, не до изящных манер. Закрыв
страшную пропасть императорской мантией с пчелами, мещане-генералы,
мещане-министры, мещане-банкиры кутят, наживают миллионы, теряют миллионы,
ожидая Каменного гостя ликвидации... Не легкая «козри»[6]
нужна им, а тяжелые оргии, бесцветное богатство, в котором золото, как в Первой империи, вытесняет искусство, лоретка – даму,
биржевой игрок – литератора… Это распадение общества не в одном Париже».[7]
Герцен здесь фиксирует это незаметный еще для широких
масс скачок из патриархальности в массовое производство: производство
людей-товаров, мещан, или «вещан». И далее: «Не так ли Конвент, якобинцы и сама коммуна сделали из
Франции мещанина, из Парижа – epicier (лавочника)?»[8]
Мещане. Италия«История итальянского мещанства совсем не похожа на
развитие буржуазии во Франции и Англии. Богатые мещане, потомки del popolo
grasso,[9] не раз
счастливо соперничали с феодальной аристократией, были властелинами городов,
и оттого они стали не дальше, а ближе к плебею и контадину,[10] чем наскоро
обогатевшая чернь других стран. Мещанство, в французском
смысле, собственно представляется в Италии особой средой, образовавшейся со
времени первой революции и которую можно назвать …пиэмонтским слоем».[11]
[А «пьемонтский слой», в контексте XIX века
Европы, – это буржуазия, и не только в Пьемонте, но и во всей остальной
Италии. В Пьемонте и Ломбардии буржуазия сильнее, чем где-либо в
остальной Италии, здесь ярче выступают ее качества, на которые указал Герцен,
– умеренный либерализм и страх перед революционным движением народных масс.[12] И дальше:] «Этот “слой” всегда уступает врагам сверху, не уступая
никогда своим снизу… Мещане не были произведены революцией, они были готовы с своими преданиями и нравами, чуждыми на другой лад
революционной идеи. Их держала аристократия в черном теле и на третьем плане;
освобожденные, они прошли по трупам освободителей и ввели свой порядок.
Меньшинство было или раздавлено, или распустилось в мещанство».[13]
Мещане. Англия«С.Милль находит одно различие между мертвой
неподвижностью восточных народов и современным мещанским государством. И в
нем-то, мне кажется, находится самая горькая капля из всего кубка полыни,
поданного им. Вместо азиатского косного покоя современные европейцы живут,
говорит он, в пустом беспокойстве, в бессмысленных переменах: “Отвергая
особности, мы не отвергаем перемен, лишь бы они были
всякий раз сделаны всеми. Мы бросили своеобычную одежду наших отцов и готовы
менять два-три раза в год покрой нашего платья, но с тем, чтоб все меняли
его, и это делается не из видов красоты или удобства, а для самой
перемены!”»…[14] «Не надобно думать, чтоб
трусливое чувство осторожности и тревожного самосохранения лежало в самом
английском характере. Это следствие отучнения от богатства и воспитания всех
помыслов и страстей на стяжание. Робость в английской крови внесена
капиталистами и мещанством, они передают болезненную тревожность свою
официальному миру, который в представительной стране постоянно подделывается
под нравы – голос и деньги имущих. Составляя
господствующую среду, они при всякой неожиданной случайности теряют голову и,
не имея нужды стесняться, являются во всей беспомощной, неуклюжей трусости
своей, не прикрытой пестрым и линялым фуляром[15]
французской риторики».[16]
«Оуэна исподволь затянуло илом. Он двигался, пока мог,
говорил, пока его голос доходил. Или пожимал плечами, качал головой;
неотразимая волна мещанства росла, Оуэн старелся и все глубже уходил в
трясину; мало-помалу его усилия, его слова, его учение – все исчезло в
болоте. Иногда будто попрыгивают фиолетовые огоньки, пугающие робкие души
либералов – только либералов, аристократы их презирают, попы ненавидят, народ
не знает».[17] Рыцарь и новый мещанин«Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов,
строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная жизнь
итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов и мрачная энергия
террористов – все это переплавилось… и переродилось в целую совокупность
других господствующих нравов, мещанских [сквозь феодализм быстро пророс
капитализм – ЧВ]. Они составляют целое,
то есть замкнутое, оконченное в себе воззрение на жизнь, с
своими преданиями и правилами, с своим добром и злом, с своими приемами и с
своей нравственностью низшего порядка».[18]
«Как рыцарь был первообраз мира феодального, так купец
стал первообразом нового мира: господа заменились хозяевами. Купец сам по себе – лицо стертое, промежуточное; посредник между
одним, который производит, и другим, который потребляет, он представляет
нечто вроде дороги, повозки, средства».[19]
«Рыцарь был больше он сам, больше лицо, и берёг, как
понимал, свое достоинство, оттого-то он в сущности и
не зависел ни от богатства, ни от места; его личность была главное; в
мещанине личность прячется или не выступает, потому что не она главное:
главное – товар, дело, вещь, главное собственность. Рыцарь был страшная невежда, драчун, бретер,
разбойник и монах, пьяница и пиетист, но он был во всем открыт и откровенен;[20]
к тому же он всегда готов был лечь костьми за то, что считал правым; у него
было свое нравственное уложение, свой кодекс чести, очень произвольный, но от
которого он не отступал без утраты собственного уважения или уважения равных. Купец – человек мира, а не войны, упорно и настойчиво
отстаивающий свои права, но слабый в нападении;…» [Хотя, достигнув определенной
вершины или масштаба своей деловой активности, становится агрессивным и
жестоким, главным носителем войн и катастроф экономической направленности,
ибо собственность его бог – ЧВ] «расчетливый, скупой, он во всем
видит торг и, как рыцарь, вступает с каждым встречным в поединок, только
мерится с ним – хитростью. Его предки, средневековые горожане, спасаясь от
насилий и грабежа, принуждены были лукавить: они покупали покой и достояние
уклончивостью, скрытностью, сжимаясь, притворяясь, обуздывая себя. Его
предки, держа шляпу и кланяясь в пояс, обсчитывали рыцаря; качая головой и
вздыхая, говорили они соседям о своей бедности, а между тем потихоньку
зарывали деньги в землю. Все это естественно перешло в кровь и мозг потомства
и сделалось физиологическим признаком особого вида людского, называемого
средним состоянием. Пока оно было в несчастном положении и соединялось с светлой закраиной аристократии для защиты своей веры,
для завоевания своих прав, оно было исполнено величия и поэзии. Но этого
стало ненадолго, и Санчо Панса, завладев местом и запросто развалясь на
просторе, дал себе полную волю и потерял свой народный юмор, свой здравый
смысл; вульгарная сторона его натуры взяла верх».[21]
«Под влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные
нравы – нравами чинными, вежливость – чопорностью, гордость – обидчивостью,
парки – огородами, дворцы – гостиницами, открытыми для всех (то есть для всех
имеющих деньги)».[22]
[Счастье капитализма мещан вдруг наступило,
настало, надавило на всех. Хозяева собственности сменились. Эксплуатация труда стала тотально-неизбежной – ЧВ].
«Прежние, устарелые, но последовательные понятия об отношениях между людьми были потрясены, но нового сознания настоящих отношений между людьми не было раскрыто. Хаотический простор этот особенно способствовал развитию всех мелких и дурных сторон мещанства под всемогущим влиянием ничем не обуздываемого стяжания».[23] Люди-вещи – рабы вещей«Разберите моральные правила, которые в ходу с полвека,
чего тут нет? Римские понятия о государстве с готическим разделением властей,
протестантизм и политическая экономия, Salus populi и chacun pour soi,[24] Брут и Фома
Кемпийский, евангелие и Бентам, приходорасходное счетоводство и Ж.-Ж.Руссо. С
таким сумбуром в голове и с магнитом, вечно притягиваемым к золоту, в груди
нетрудно было дойти до тех нелепостей, до которых дошли передовые страны
Европы. Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен
всеми средствами приобретать, а имущий – хранить и увеличивать свою
собственность; флаг, который поднимают на рынке для открытия торга, стал
хоругвию нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью
собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу
из-за денег. Политический вопрос с 1830 года делается исключительно
вопросом мещанским, и вековая борьба высказывается страстями и влечениями
господствующего состояния. Жизнь свелась на биржевую
игру, все превратилось в меняльные лавочки и рынки – редакции журналов,
избирательные собрания, камеры. Англичане до того привыкли все приводить к
лавочной номенклатуре, что называют свою старую англиканскую церковь – Old
Shop.[25] Все партии и оттенки мало-помалу разделились в мире
мещанском на два главные стана: с одной стороны,
мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с
другой – неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук их достояние, но не
имеют силы, то есть, с одной стороны, скупость, с другой – зависть.
Так как действительно нравственного начала во всем этом нет, то и место лица
в той или другой стороне определяется внешними условиями состояния,
общественного положения». [Такова суть «классовой»
ненависти: оба класса яростно противостоят друг другу, собственники и
не-собственники, и все же не выходят за рамки отношений Собственности,
капиталистического способа производства. Вчерашние бедняки и мещане
без средств еще не знают наверняка, что завтра они все будут наемными
рабочими, которых ждет лишь безжалостная эксплуатация и вечная борьба с
капиталистами. – ЧВ]
«Одна волна оппозиции за другой достигает победы, то есть
собственности или места, и естественно переходит со стороны зависти на
сторону скупости. Для этого перехода ничего не может быть лучше, как
бесплодная качка парламентских прений, – она дает движение и пределы, дает
вид дела и форму общих интересов для достижения своих личных целей».[26] «В этом мире все до такой степени декорация, что самое грубое невежество получило вид образования. Кто из нас не останавливался, краснея за неведение западного общества (я здесь не говорю об ученых, а о людях, составляющих то, что называется обществом)? Образования теоретического, серьезного быть не может; оно требует слишком много времени, слишком отвлекает от дела. Так как все, лежащее вне торговых оборотов и «эксплуатации» своего общественного положения, не существенно в мещанском обществе, то их образование и должно быть ограничено. Оттого происходит та нелепость и тяжесть ума, которую мы видим в мещанах всякий раз, как им приходится съезжать с битой и торной дороги. Вообще хитрость и лицемерие далеко не так умны и дальновидны, как воображают; их диаметр беден и плаванье мелко».[27] Свобода народного выбора при мещанском строе«Французские мещане не были так осторожны и со всем своим
лукавством и двоедушием – оборвались в империю. Уверенные в победе, они провозгласили основой нового
государственного порядка всеобщую подачу голосов. Это арифметическое знамя
было им симпатично, истина определялась сложением и вычитанием, ее можно было
прикидывать на счетах и метить булавками. И что же они подвергнули суду всех голосов при
современном состоянии общества? Вопрос о существовании республики. Они хотели
ее убить народом, сделать из нее пустое слово, потому что они не любили ее.
Кто уважает истину пойдет ли тот спрашивать мнение
встречного, поперечного? Что, если б Колумб или Коперник пустили Америку и
движение земли на голоса? Хитро было придумано, а в последствиях добряки обочлись. Щель, сделавшаяся между партером и актерами, прикрытая
сначала линючим ковром ламартиновского красноречия, делалась больше и больше;
июньская кровь ее размыла, и тут-то раздраженному народу поставили вопрос о
президенте. Ответом на него вышел из щели, протирая заспанные глаза,
Людовик-Наполеон, – забравший все в руки, то есть и мещан, которые воображали
по Старой памяти, что он будет царствовать, а они – править. То, что вы видите на большой сцене государственных
событий, то микроскопически повторяется у каждого очага. Мещанское растление
пробралось во все тайники семейной и частной жизни. Никогда католицизм,
никогда рыцарство не отпечатлевались так глубоко, так многосторонне на людях,
как буржуазия».[28]
«Дворянство обязывало. Разумеется, так как его права были
долею фантастические, то и обязанности были фантастические, но они делали
известную круговую поруку между равными. Католицизм
обязывал, с своей стороны, еще больше… … мещанство, напротив, ни к чему не обязывает, ни даже к
военной службе, если только есть охотники, то есть обязывает, per fas et
nefas,[29] иметь
собственность. Его евангелие коротко: "Наживайся, умножай свой доход,
как песок морской, пользуйся и злоупотребляй своим денежным и нравственным
капиталом, не разоряясь, и ты сыто и почетно достигнешь долголетия, женишь
своих детей и оставишь по себе хорошую память". Отрицание мира рыцарского и католического было необходимо
и сделалось не мещанами, а просто свободными людьми, то есть людьми,
отрешившимися от всяких гуртовых определений. Тут были рыцари, как Ульрих
фон-Гуттен, и дворяне, как Арует Вольтер, ученики часовщиков, как Руссо,
полковые лекаря, как Шиллер, и купеческие дети, как Гёте. Мещанство
воспользовалось их работой и явилось освобожденным не только от царей,
рабства, но и от всех общественных тяг, кроме складчины для найма охраняющего
их правительства. Из протестантизма они сделали свою религию, – религию,
примирявшую совесть христианина с занятием ростовщика, – религию до того
мещанскую, что народ, ливший кровь за нее, ее оставил. В Англии чернь всего
менее ходит в церковь. Из революции они хотели сделать свою республику, но она
ускользнула из-под их пальца так, как античная цивилизация ускользнула от
варваров, то есть без места в настоящем, но с надеждой на instaurationem
magnam (от латинского ‘великое восстановление’)».[30] «Разумеется, что дело не обходится без сентиментальности,
слез, сюрпризов и сладких пирожков с вареньем, но все это заглаживается той
реальной, чисто жизненной поэзией с мышцами и силой, которую я редко встречал
в выродившихся, рахитических детях аристократии и еще менее у мещанства,
строго соразмеряющего число детей с приходо-расходной книгой».[31] Шпионы и доносчики«При Людовике-Филиппе, при котором подкуп и нажива сделались одной из нравственных сил правительства, – половина мещанства сделалась его лазутчиками, полицейским хором, к чему особенно способствовала их служба, сама по себе полицейская, – в Национальной гвардии».[32] «Во время Февральской республики образовались три или
четыре действительно тайные полиции и несколько явно тайных. Была полиция
Ледрю-Роллена и полиция Косидьера, была полиция Марраста и полиция Временного
правительства, была полиция порядка и полиция беспорядка, полиция Бонапарта и
орлеанская полиция. Все подсматривали, следили друг за другом и доносили;
положим, что доносы делались с убеждением, с наилучшими целями, безденежно,
но все же это были доносы... Эта пагубная привычка, встретившись, с одной
стороны, с печальными неудачами, а с другой – с болезненной, необузданной
жаждой денег и наслаждений, растлила целое поколение. Не надобно забывать и
то нравственное равнодушие, ту шаткость мнений, которые остались осадком от
перемежающихся революций и реставраций. Люди привыкли считать сегодня то за
героизм и добродетель, за что завтра посылают в каторжную работу; лавровый
венок и клеймо палача менялись несколько раз на одной и той же голове. Когда
к этому привыкли, нация шпионов была готова. Все последние открытия тайных обществ, заговоров, все доносы на выходцев сделаны фальшивыми членами, подкупленными друзьями, людьми, сближавшимися с целью предательства».[33] [В цивилизации мещан-собственников шпионаж и
всяческая разведывательная деятельность становятся поистине всеобщими. Торговля и производство, соответственно, и
денежные потоки теперь – объекты коммерческой тайны, а тайна – предмет
«коммерческой разведывательной» деятельности, шпионажа и доносительства. Нет
ничего удивительного в стремлении мещан-собственников или мещан без
собственности попробовать заработать на продаже чужих секретов или самим
стать платным шпионом.[34]
Однако на высшей фазе развития мещанского способа производства – при
капитализме – шпионаж и слежка друг за другом обернулись всеобщим навязчивым
кошмаром для всех граждан. Особенный страх вызывают
обнародованные Э.Сноуденом факты,[35]
когда эту глобальную разведывательную паранойю возглавили государственные
органы и крупные корпорации, сотрудничающие с ними – ЧВ] Политические оппоненты мещанства у власти
«Прудон был под судом, когда журнал его остановился после
13 июня. Национальная гвардия ворвалась в этот день в его типографию, сломала
станки, разбросала буквы, как бы подтверждая именем вооруженных мещан, что во
Франции настает период высшего насилия и полицейского самовластья».[36]
«Прудон, конечно, виноват, поставив в своих
"Противоречиях" эпиграфом: "Destruam et aedificabo"
(Разрушу и воздвигну); сила его не в создании, а в критике существующего. Но
эту ошибку делали спокон века все, ломавшие старое: человеку одно разрушение противно; когда он принимается
ломать, какой-нибудь идеал будущей постройки невольно бродит в его голове,
хотя иной раз это песня каменщика, разбирающего стену. В большей части социальных сочинений важны не идеалы,
которые почти всегда или недосягаемы в настоящем, или сводятся
на какое-нибудь одностороннее решение, а то, что, достигая до них, становится
вопросом».[37] «Без сомнения, не место было Прудона в Народном собрании
так, как оно было составлено, и личность его терялась в этом мещанском
вертепе. Прудон в своей "Исповеди революционера" говорит, что он не
умел найтиться в Собрании. … Парламентская чернь отвечала на одну из его речей: "Речь – в "Монитер", оратора – в сумасшедший дом!" Я не думаю, чтоб в людской памяти было много подобных парламентских анекдотов, – с тех пор как александрийский архиерей возил с собой на вселенские соборы каких-то послушников, вооруженных во имя богородицы дубинами, и до вашингтонских сенаторов, доказывающих друг другу палкой пользу рабства».[38] Рабство труда«Чувство изгнано, все замерло, цвета исчезли, остался
утомительный, тупой, безвыходный труд современного пролетария, – труд, от которого по крайней мере была свободна аристократическая
семья древнего Рима, основанная на рабстве; нет больше ни поэзии церкви, ни
бреда веры, ни упованья рая, даже и стихов к тем порам "не будут больше
писать", по уверению Прудона, зато работа будет "увеличиваться".
За свободу личности, за самобытность действия, за независимость можно
пожертвовать религиозным убаюкиванием, но пожертвовать всем для воплощения
идеи справедливости, – что это за вздор! Человек осужден на работу, он должен работать до тех пор,
пока опустится рука, сын вынет из холодных пальцев отца струг или молот и
будет продолжать вечную работу. Ну, а как в ряду сыновей найдется один поумнее, который положит долото и спросит: Справедливость не есть мое призвание, работать-не долг, а
необходимость, для меня семья совсем не пожизненные колодки, а среда для моей
жизни, для моего развития. Вы хотите держать меня в рабстве, а я бунтую
против вас, против вашего безмена так, как вы всю вашу жизнь бунтовали против
капитала, штыков, церкви, так, как все французские революционеры бунтовали
против феодальной и католической традиции; или вы думаете,
что после взятия Бастилии, после террора, после войны и голода, после короля
мещанина и мещанской республики я поверю вам, что Ромео не имел прав любить
Джульетту за то, что старые дураки Монтекки и Капулетти длили вековую ссору и
что я ни в тридцать, ни в сорок лет не могу выбрать себе подруги без
позволения отца, что изменившую женщину нужно казнить, позорить? Да за
кого же вы меня считаете с вашей юстицией?»[39] [Традиционное рабство или крепостная зависимость сменились рабством заработной платы, рабством наемного труда свободного теперь человека, который «осужден на заработную плату». При этом третье сословие в большинстве своем в результате всех демократических буржуазных (или мещанских) революций свалилось в класс наемных работников, а не новых владельцев собственности – ЧВ] Классовая ненависть«Трех полных месяцев не прошло
еще после 24 февраля, башмаков не успели износить, в которых строили
баррикады, а уж усталая Франция напрашивалась на усмирение.[40]
Капли крови не пролилось в этот день – это был тот сухой удар грома при
чистом небе, вслед за которым чуется страшная гроза. В этот день я с каким-то
ясновидением заглянул в душу буржуа, в душу работника – и ужаснулся. Я видел
свирепое желание крови с обеих сторон – сосредоточенную ненависть со стороны
работников и плотоядное, свирепое самосохранение со стороны мещан. Такие два
стана не могли стоять друг возле друга, толкаясь ежедневно в совершенной
чересполосице – в доме, на улице, в мастерской, на рынке. Страшный, кровавый бой, не предсказывавший ничего
доброго, был за плечами».[41]
«После бойни, продолжавшейся четверо суток, наступила
тишина и мир осадного положения; улицы были еще оцеплены, редко, редко
где-нибудь встречался экипаж; надменная Национальная гвардия, с свирепой и тупой злобой на лице, берегла свои лавки,
грозя штыком и прикладом; ликующие толпы пьяной мобили ходили по бульварам,
распевая "Mourir pour la patrie" [«Умереть за отечество» (франц).],
мальчишки 16, 17 лет хвастали кровью своих братии, запекшейся на их руках, в
них бросали цветы мещанки, выбегавшие из-за прилавка, чтобы приветствовать
победителей. Каваньяк возил с собой в коляске какого-то изверга, убившего
десятки французов. Буржуази торжествовала».[42] Прогресс мещанства или мещанский прогресс«Европа, кажется нам, тоже близка к «насыщению» и
стремится – усталая осесть, скристаллизоваться, найдя свое прочное
общественное положение в мещанском устройстве. Ей мешают покойно служиться
монархически-феодальные остатки и завоевательное начало. Мещанское устройство
представляет огромный успех в сравнении с олигархически-военным, в этом нет
сомнения, но для Европы и в особенности для
англо-германской, оно представляет не только огромный успех, но и успех
достаточный. Голландия опередила, она первая успокоилась до прекращения
истории. Прекращение роста – начало совершеннолетия. Жизнь студента полнее
событий и идет гораздо бурнее, чем трезвая и работящая жизнь отца семейства.
Если б над Англией не тяготел свинцовый щит феодального землевладения и она,
как Уголино, не ступала бы постоянно на своих детей, умирающих с голоду; если
б она, как Голландия, могла достигнуть для всех благосостояния мелких
лавочников и небогатых хозяев средней руки, – она успокоилась бы на
мещанстве. А с тем вместе уровень ума, ширь взгляда, эстетичность вкуса еще
бы понизились, и жизнь без событий, развлекаемая иногда внешними толчками,
свелась бы на однообразный круговорот, на слегка видоизменяющийся semper idem
[лат. – всегда то же самое]. Собирался бы парламент, представлялся
бы бюджет, говорились бы дельные речи, улучшались бы формы... и на будущий
год то же, и через десять лет то же, это была бы покойная колея взрослого
человека, его деловые будни. Мы и в естественных явлениях видим, как начала
эксцентричны, а устоявшееся продолжение идет потихоньку, не буйной кометой,
описывающей с распущенной косой свои неведомые пути, а тихой планетой,
плывущей с своими сателлитами, вроде фонариков,
битым и перебитым путем; небольшие отступления выставляют еще больше общий
порядок... Весна помокрее, весна посуше, но после
всякой – лето, но перед всякой – зима».[43] «- Так это, пожалуй, все человечество дойдет до
мещанства, да на нем и застрянет? - Не думаю, чтобы все, а некоторые части наверно. Слово "человечество" препротивное, оно не выражает ничего определенного, а только к смутности всех остальных понятий подбавляет еще какого-то пегого полубога. Какое единство разумеется под словом "человечество"? Разве то, которое мы понимаем под всяким суммовым названием, вроде икры и т.п. Кто в мире осмелится сказать, что есть какое-нибудь устройство, которое удовлетворило бы одинаким образом ирокезов и ирландцев, арабов и мадьяр, кафров и славян? Мы можем сказать одно – что некоторым народам мещанское устройство противно, а другие в нем как рыба в воде. Испанцы, поляки, отчасти итальянцы и русские имеют в себе очень мало мещанских элементов, общественное устройство, в котором им было бы привольно, выше того, которое может им дать мещанство. Но из этого никак не следует, что они достигнут этого высшего состояния или что они не свернут на буржуазную дорогу. Одно стремление ничего не обеспечивает, на разницу возможного и неминуемого мы ужасно напираем. Недостаточно знать, что такое-то устройство нам противно, а надобно знать, какого мы хотим и возможно ли его осуществление. Возможностей много впереди, народы буржуазные могут взять совсем иной полет; народы самые поэтические – сделаться лавочниками. Мало ли возможностей гибнет, стремлений абортирует, развитий отклоняется. Что может быть очевиднее, осязаемее тех, – не только возможностей, – а начал личной жизни, мысли, энергии, которые умирают в каждом ребенке. Заметьте, что и эта ранняя смерть детей тоже не имеет в себе ничего неминуемого; жизнь девяти десятых наверное могла бы сохраниться, если б доктора знали медицину и медицина была бы в самом деле научней. На это влияние человека и науки мы обращаем особенное внимание, оно чрезвычайно важно».[44] Разбогатевшие мещане«Старый разбогатевший мещанин любит толковать об
удобствах жизни, для него все это еще ново, что он барин, qu'il a ses aises
[у него есть легкость], «что его средства ему позволяют, что это его не
разорит». Он дивится деньгам и знает их цену и летучесть, в то время как его
предшественники по богатству не верили ни в их истощаемость, ни в их
достоинство – и потому разорялись. Но разорялись они со вкусом. У «буржуа»
мало смысла широко воспользоваться накопленными
капиталами. Привычка прежней узкой, наследственной, скупой жизни осталась.
Он, пожалуй, и тратит большие деньги, но не на то, что надобно. Поколение,
прошедшее прилавком, усвоило себе не те размеры, не те планы, в которых
привольно, и не может от них отстать. У них все делается будто на продажу, и
они, естественно, имеют в виду как можно большую выгоду, барыш и казовый.[45]
«Проприетер» [собственник – от франц. proprietaire] инстинктивно уменьшает
размер комнат и увеличивает их число, не зная почему
делает небольшие окны, низкие потолки; он пользуется каждым углом, чтоб
вырвать его у жильца или у своей семьи. Угол этот ему не нужен, но на всякий
случай – он его отнимает у кого-нибудь. Он с особенным удовольствием
устроивает две неудобных кухни вместо одной порядочной, устроивает мансарду
для горничной, в которой нельзя ни работать, ни повернуться, но зато сыро. За
эту экономию света и пространства он украшает фасад, грузит мебелью гостиную
и устроивает перед домом цветник с фонтаном – наказание детям, нянькам,
собакам и наемщикам».[46]
Чего не испортило скряжничество, то доделывает
нерасторопность ума. Наука, прорезывающая мутный пруд обыденной жизни, не
мешаясь с ней, бросает направо и налево свои богатства, но их не умеют удить
мелкие лодочники. Вся польза идет гуртовщикам и ценится каплями для других,
гуртовщики меняют шар земной, а частная жизнь тащится возле их паровозов в
старой колымаге, на своих клячах... Камин, который
бы не дымился, – мечта; … Скажи эти люди, что они не занимаются суетой суетствий,
что у них другого дела много, я им прощу и дымящиеся камины, и замки, которые
разом отворяют дверь, и кровь, и вонь в сенях и
прочее, но спрошу, в чем их дело, в чем их высшие интересы? Их нет... они
только выставляют их для скрытия невообразимой пустоты и бессмыслия...»[47]
[Убийственный диагноз тогдашним и нынешним защитникам
зрелого мещанского способа производства – капитализма! – ЧВ] «В средние века люди жили наисквернейшим образом и
тратились на совершенно ненужные и не идущие к удобствам постройки. Но
средние века не толковали о страсти к удобствам – напротив, чем неудобнее шла
их жизнь, тем она ближе была к их идеалу, их роскошь была в благолепии дома
божия и дома общинного, и там они уж не скупились, не жались. Рыцарь строил
тогда крепость, а не дворец, и выбирал не наиудобнейшую дорогу для нее, а
неприступную скалу. Теперь защищаться не от кого, в спасение души от
украшения церквей никто не верит; от форума и ратуши, от оппозиции и клуба
мирный гражданин порядка отстал; страсти и фанатизмы, религии и героизмы –
все это уступило место материальному благосостоянию, а оно-то и не
устроилось. Для меня во всем этом есть что-то печальное, трагическое
– точно этот мир живет кой-как в ожидании, что земля
расступится под ногами, и ищет не устроиться, а забыться. Я это вижу не
только в озабоченных морщинах, но и в боязни перед серьезной мыслью, в
отвращении от всякого разбора своего положенья, в судорожной жажде недосуга,
внешней рассеянности. Старики готовы играть в игрушки, «лишь бы дело не шло
на ум».[48] [Здесь стоит процитировать монолог одного из
героев кинофильма «12» Н.Михалкова,[49]
как раз на тему современного, уже заматерелого в своей отвратительной
жизненной позиции, мещанства: «Вот он мне где, твой смех. Вы все посинели уже как
удавленники от вашей ржачки. Вам хочется смеяться,
вам смешно. Вы смеетесь везде, всегда, надо всем. Вы еще в зал не вошли, а
уже хари свои ржать приготовили. Вам смешно абсолютно все. Жизнь, смерть,
цунами, землетрясение, а вы ржете, ха-ха-ха. Полстраны замерзло? Ха-ха-ха!
Милиционер-убийца? Ха-ха-ха! Пять миллионов детей без призора? Ха-ха-ха! А
почему смеетесь? Почему вот это, «ха-ха-ха»? А потому что когда серьезно, вам
страшно…». И далее, Герцен:] «Модный оттягивающий пластырь – всемирные выставки.
Пластырь и болезнь вместе, какая-то перемежающаяся лихорадка с переменными
центрами. Все несется, плывет, идет, летит, тратится,
домогается, глядит, устает, живет еще неудобнее, чтоб следить за успехом –
чего? Ну так, за успехами. Как будто в
три-четыре года может быть такой прогресс во всем, как будто при железных
дорогах такая крайность возить из угла в угол домы, машины, конюшни, пушки,
чуть не сады и огороды... ...Ну, а выставки надоедят – примутся за войну, начнут
рассеиваться грудами трупов, лишь бы не видеть каких-то черных точек на
небосклоне...»[50] [Закономерно, развитие мещанства во времени
неуклонно подводит эту социальную категорию, становящуюся Большим Классом
буржуазии, к тому, что мещанин согласен на войну, даже на мировую войну,
только бы его собственность, его эгоистический мир не колебался под действием
каких-то внешних или внутренних обстоятельств. Мещанину-буржуа ни до чего и ни до кого нет дела, пусть на словах
он нежно любит весь мир - ЧВ] В описании А.Герцена мы видим
как произошла эволюция формы: слово «мещане» (форма) осталось неизменным, а содержание
меняелось на глазах. По мере того как революции сменялись
реакцией и последняя фаза мещанского способа производства, капитализм –
занимала свою нишу в истории, ее основной элемент, движущий класс – мещане,
трансформировался из законопослушного в целом трудового третьего сословия в
совершенно эгоистичных, агрессивных и замкнутых на себя мещан, или «буржуа»,
мельчайшего, мелкого, среднего и крупного размера. Растущая
агрессивность связана с исчерпанием пределов роста, как капитализма, так и
мещанского способа производства в целом, с отсутствием исторической
перспективы у данной социальной общности, озабоченной исключительно
собственностью.
|
Эволюция
мещанства в Европе XIX
века глазами Герцена